Памяти Красовицкого

Сорок дней назад не стало Человека

Ушел из жизни Зиновий Иосифович КРАСОВИЦКИЙ. Ушёл неожиданно — значит, преждевременно. Несмотря на 84 года. Ушёл полным энергии, юмора, с ясным умом, с жаждой человеческого общения. В августе он был в Сумах, его видели «болеющим» на футбольном матче, смеющимся — в ресторане, восторженным — на экскурсии в Путивле. Он в очередной раз объединил нас в больнице своего имени, собрав всех, кого любил и кто любил его…

Ниже — предисловие к его книге мемуаров «По тернистым дорогам жизни». Оно было написано в 2003 г., когда Красовицкий уезжал из страны. Уезжал с третьей попытки, изыскивая любые поводы, чтобы остаться.
Сейчас эти строки звучат по-другому — горьким, тревожным смыслом. И я не хочу менять настоящее время на прошедшее.

Профессионализм

Человек пришел с войны, в 22 года лишившись ноги. Превозмог, удержался, выстоял. И не просто жил. Закончил мединститут. Стал лучшим в области врачом, первым кандидатом наук, первым доктором наук (практическим!), членом правления Всесоюзного общества инфекционистов, профессором, депутатом и т.д. и т.п. Перечень его достижений занимает четыре страницы, и почти везде мелькает «одним из первых в СССР, первым в УССР». Лучшее инфекционное отделение Союза! Серебряный лауреат премии ВДНХ! И это в условиях небольшого провинциального городка.

Жизнь свела меня с Зиновием Иосифовичем в 1986 г., когда ему было 63. Но тем прозрачнее стала его житейская мудрость, выкристаллизованнее талант врача.
И в этом возрасте, с таким физическим недостатком он первым в Украине (вторым в СССР) открывает отделение гипербарической оксигенации в клинике инфекционных болезней, куда меня взяли на ставку. Выводит два инфекционных отделения из структуры 1-й городской больницы (тесно ему было) и создаёт областную инфекционную больницу, формируя ее инфраструктуру — транспорт, питание, лаборатория, строительство административного корпуса. И не просто больницу, а Центр по инфектологии и медико-биологическим проблемам в экологии и, как всегда, школу передового опыта. В его структуре — поликлиника с приемом психотерапевта (кто тогда, в условиях перестройки, думал о психологической реабилитации инфекционных больных?), врачей нетрадиционных и биоинформационных методов диагностики и лечения (это и сейчас многим кажется шарлатанством); отдел, занимающийся производством амниоцена и лактоцена — биостимуляторов из плаценты, и из нее же — активных препаратов для ветеринарии, повышающих опоросы и надои (зачем ему ветеринария?); аптека; экологический отдел, проверяющий экочистоту земель, собирающий и выращивающий лекарственные травы, в те тяжелые времена представляющие существенное подспорье для наших больных, изготавливающий «СумАТру» — «Сумские ароматические травы»; врачебно-инженерная лаборатория, оснащённая электронными микроскопами… Приобретает в Риге 30 аппаратов для производства гипохлорида натрия, борется за его внедрение в инфектологии, хирургии и дезинфекционном деле, «пробивает» регистрацию в Киеве. И всё это в условиях перестройки, рушащихся связей, закрытия границ и тотального безденежья.

Как председатель постоянной депутатской комиссии по здравоохранению и социальному обеспечению, активно способствует открытию в 1992 г. медицинского факультета СумГУ, в 1996-ом на базе больницы организует кафедру инфекционных болезней и становится ее первым заведующим.

И все это совмещает с постоянной лечебной практикой. Он никогда не был «свадебным генералом». Мы звали его постоянно — к тяжелым, неясным больным, приходили со своими вопросами и нуждами. И он в конце рабочего дня, тяжело опираясь на костыли, поднимается вверх по лестницам, не признавая лифтов (да их зачастую и не было). И всегда находил какую-то идею — диагностическую ли, лечебную — и, что не менее важно, утешительное слово. Не только для пациентов (после разговора с ним больным действительно становилось легче), но и для нас, врачей. После осмотра с ним тяжелого, например ракового, больного, после его убеждающих слов, бесконечной веры во взгляде загоралась надежда и в нас, померкших от каждодневного созерцания медленного угасания, и мы начинали верить! Вдруг случится чудо… Этим определяется настоящий врач.

Нет слова «нет»

Я не оговорился насчет раковых больных. Будучи инфекционистом, он лечил всё. К нему шли с болезнями, на первый взгляд абсолютно далекими от специальности, шли с последней надеждой, истоптав пороги и столичных клиник. Обращался больной с ихтиозом откуда-нибудь из Симферополя — случайный попутчик при поездке на отдых; дальняя родственница (чья-то) из Москвы, которой поставили безнадёжный диагноз… По-моему, кто-то когда-то у нас даже рожал. Зная Красовицкого, этому не удивлялись.

Никогда у него не было слова «нет» для больных — страждущий всегда уходил окрылённым. Иногда он говорил: «Андрюша, давай посоветуемся. Как ты думаешь?..» Что я мог ему посоветовать?! Теперь я понимаю, какой аванс, какой воспитательный, учебный смысл скрывался в этой фразе. И сейчас наша больница — часто последняя инстанция для больных области, не всегда «профильных». Может, кто-то это осуждает: лезете не в свое дело, врач должен быть глубоким специалистом, нельзя объять необъятное… Зиновий Иосифович по этому поводу повторял фразу Ганса Селье: «…Нам всегда будут нужны в клинической медицине врачи широкого профиля, которые смогут взглянуть на больного как на единое целое и, как минимум, решить, к какому специалисту его нужно направить». Я приведу другую фразу Селье о специалисте-физике, сконструировавшем электронный микроскоп с огромным увеличением: «Подумать только, этот гениальный человек употребляет весь свой громадный интеллект и знания для того, чтобы сконструировать инструмент, который уменьшит поле его зрения в два миллиона раз!»

Красовицкий всегда был широким. И в работе, и в удовольствии. Нас иногда раздражали бесконечные назойливые посетители по «социальным» вопросам: кому-то он помогал с пенсией, кому-то выбивал квартиру, писал ходатайства, справки… «Дайте же ему отдохнуть!» — просили мы. Он нас мягко отстранял и продолжал. И дело было не в депутатстве. Выписывающийся больной получал вдруг какие-то льготы, а ухаживающая за менингитным ребенком мать оставалась у него работать санитаркой, потом заочно заканчивала медучилище и становилась медсестрой, забыв свою прежнюю работу на фарфоровом заводе, где, к слову, тогда неплохо платили. Такова была сила примера, увлекающая сила убеждения и служения, яркость таланта.

Дамский угодник

Ну а в жизни… «Монахом я никогда не был», — говорил Зиновий Иосифович. Редко что-то категорически запрещал больному. Но если запрещал, то человек «завязывал» навсегда — ведь сказал Красовицкий. Популярность его в народе была широчайшей. Помню диалог, услышанный на остановке:
– …в больнице Красовицкого.
– А кто это?
– Как?! Болезнь Боткина знаешь?
– Ну?..
– Так это ж он придумал!”
Тост лучше него не мог сказать никто. И даже когда мы приходили поздравить его с днем рождения или с 9 Мая, он в «алаверды» все перекручивал по-своему — и виноваты в торжестве оказывались или женщины, или однополчане, или «дружный коллектив инфекционной больницы». Мог пропустить рюмку. А в хорошей компании друзей, например, когда, истосковавшись, приехал из Германии на 60-летие Победы, дочь Оля начинала за него волноваться, потому что «половинку» он пить не мог и в свои 82 не отставал. Но никогда я его пьяным не видел, да и невозможно это себе представить.

Женщины играли особую роль в его жизни — роль источника непреходящей красоты жизни: «Женщина длинная, как степь…». Утверждал, что он — «дамский угодник», причем никаким прошедшим временем и не пахло! К нему применима фраза Раневской, которая мечтательно радостная вышла из кабинета знаменитого Вотчала, и подруга бросилась к ней с вопросом: «Какой диагноз? Что он тебе сказал?» — а она ответила: «А я и не слышала. Я им любовалась». В Красовицкого действительно влюблялись, надевали к обходу лучшее бельё, а ординаторы тихонько уходили из палаты, если сбор анамнеза и осмотр у одной из кроватей задерживался. И это — на фоне его одной-единственной, на всю жизнь, любви к родной Маре, Мариам Семёновне, шестидесятилетие совместной жизни с которой они отпраздновали 14 марта 2006 г. Они были крепкой опорой друг другу всю жизнь, богатую радостями и горем (причем таким, что многим и не снилось — об этом написано в мемуарах). Сейчас они напоминают «Старосветских помещиков» Гоголя — так трогательно заботятся и ссорятся, ворчат и чувствуют движение души другого. Им не надо говорить. Это молчание дорогого стоит.

Пассионарий

Скромности был необычайной. Бескорыстен. Мысль о том, чтобы дать ему взятку, была дикой и нелепой. Непритязателен. Обеденных перерывов не было, ел на ходу, обычно хлеб с салом. (Я привез ему в Кёльн пласт украинского сала «с проростью». Какой был восторг: «Немецкое не пахнет!»). Дверь в кабинет не закрывал. Быт никогда не был для него главным, он, по-моему, даже тяготился его устроенностью в Германии и, уж точно, тяготился дефицитом общения.

Я помню, как первый раз пришел в его квартиру. Он тогда жил в старом доме в начале проспекта, построенном пленными немцами. Знаменитый доктор с обширнейшей практикой — а я увидел… стены с неказистым трафаретом, никакой роскоши, из обстановки — лишь самое необходимое и книги, книги… На столе (стол всегда и везде был завален, и он с поразительным чутьём находил в этом ворохе нужную бумажку), на кровати и даже на полу. И он — в майке, всегда что-то пишущий, отмечающий, с недоуменно-вопросительным взглядом поднятой головы. Рядом — остывший чай и надкушенный бутерброд. Он и мемуары написал, потому что без дела сидеть не мог. Поэтому же учил немецкий язык («Андрюша, поздравь меня — у меня уже твёрдая двойка!»). Самоирония, юмор были присущи ему всегда.

А как он смеялся! Этот заразительный смех — от души! — стоит в ушах. Так смеяться может только честный, открытый, свободный человек. Его приводил в восторг вид здорового ребенка («какая у него бархатистая кожица!»), красивой женщины и вообще человека, восторгался он удачной фразой, стихотворной строчкой любимого Гёте или Расула Гамзатова. Ему был дан талант писательства, стиля, фразы. Когда его выбрали в «Золотую десятку» сумчан, оставивших след в культурной жизни региона, я со сцены зачитывал его благодарность, приправленную мягким неповторимым юмором, переданную по Интернету из Германии (в 82 он Интернет освоил!). В зале раздался смех и аплодисменты. В непосредственности выражаемых чувств и любви к жизни он остается ребенком — не зря дети охотно идут к нему.

«Бог бережет Вас» — это фраза вызванного из Киева кардиолога, когда Красовицкий лежал с четвёртым инфарктом, острым нарушением мозгового кровообращения на почве сахарного диабета после аденомэктомии. Да, бережет. И во время войны, где был четыре раза ранен (последний — в 45-м: газовая гангрена, сепсис и гильотинная ампутация ноги), и в мирное время.

Немецкие медики, сделав ему коронарографию, пришли в ужас. Естественного кровотока не было, кровь поступала по сформировавшимся обходным путям — шунтам. Операцию сделали срочно. Сберёг его Бог и после этой — пятой — операции, когда разошлись швы на рассеченной грудине и была повторная реанимация…
Не сберёг после шестой.

Человечище

Мужественный, яркий, огромный человек. Из того, другого поколения.
Почему уехал? Уехал из страны, воздухом которой дышал 80 лет, для которой жил, творил, людей которой лечил, женщин которой любил? Уехал в страну, против которой воевал, которую ненавидел в годы войны, которую победил, которая отняла ногу и лишь по случайности не отняла жизнь…

Уехал оперировать сердце, побитое любовью к стране. Уехал в другую страну. Потому что там, если на ПМЖ, то бесплатно, как пострадавшему от фашизма. Не скопил он на операцию — профессор, доктор наук, главный врач, депутат, лучший в городе врач с богатейшей практикой, еврей. Библиотеку раздал, взял только Чехова — учить правнуков русскому.

Уезжал тяжело. Мучился. Сомневался. Тихо уехать не смог. Собрал тех, с кем шел по жизни, на чьё плечо мог положиться и кто любил его — от санитарки до высокого администратора. «Честь имею пригласить»… Говорили. Хорошо говорили, от души (боялись мы за этот вечер). Кусал губу, тёр щеку. Но слезы не проронил.
Телефон был занят, в дверь — постоянные звонки. Спешили проститься, очиститься. Целовали руки, становились на колени, дарили цветы и любовь. И «спасибо», и свет в глазах. И в ответ: «Спасибо за Ваше „спасибо“», и ответный отсвет, и энергетическая, космическая связь… Глаза много видевшего и всех жалеющего человека.

Спасибо за Жизнь

Уехал Красовицкий. Уехал из страны, в которую верил и… устал верить? За которую в который раз стыдно, больно и обидно, что разбазаривает таких людей. «Я мзду не беру — мне за державу обидно». Слово-то какое — «мзда»! Нет пассионарности в этом месте земного шара. Пока нет.

Но мы верим. И дело Ваше, Зиновий Иосифович, живет. Осталась больница, и Ваше имя, и барельеф. И страждущие, которых мы лечим так, как учили нас Вы. И студенты, и врачи, которых мы учим так, как учили нас Вы. И наши ученики будут лечить и учить так же.

Говорят, надо жить так, чтобы после твоего ухода не наступил мрак для тех, кто жил рядом. Не наступил. Есть чем заняться. Есть что продолжить. Есть во что верить.
Спасибо, Зиновий Иосифович, за планку, которую уже никто не опустит. Спасибо за Жизнь”.

Пусть остаётся слово «уехал». Или ушёл — значит, вернётся. Вернётся в детях, пра- и праправнуках, учениках, книгах. Вернётся нашими жизнями.
Мы готовили ему сюрприз ко Дню города — звание почётного гражданина г. Сумы. Но жизнь преподносит свои сюрпризы… Говорят, посмертно нельзя. Но кто же ещё достоин, если не он? Может, пусть сумчане решают?

На могильной плите он завещал написать: «Я любил вас, сумчане». Мы возьмём на себя смелость через год написать: «Я люблю вас, сумчане». Он — с нами. 9 Мая, 23 февраля, в День учителя, в день его рождения 27 ноября, в День рождения города, который он освобождал… Всегда.